Как известно, характерной особенностью живой материи является способность к размножению. Не лишён был этой особенности и наш Сосипатыч. В своё время, используя благоприятные обстоятельства, он озаботился актуализацией репродуктивной функции организма и родил сына. Сынок вырос, окреп, занял достойное положение в обществе. А тут захотели мы сделать материал о типичном шестидесятнике. Я к Сосипатычу: пошуруй по корням, для четвёртого номера типаж нужен. А он и отвечает: "Да чего искать, возьмите хоть Нарьку моего – шестидесятничек хоть куда". Встретились, поговорили. Результат беседы публикуется ниже. Итак, у нас сегодня в гостях доктор филологических наук Нарьега Сосипатович Этуаль (по семейным обстоятельствам он взял фамилию матери).
– Ну это понятно. А почему Вас не переименовали в 1938, скажем, в Лаврентия.
– Вы учтите, что тогда было повальное увлечение Испанией, а имя звучало как испанское. Так вот я и остался Нарьегой. И не жалею. Имя редкое, красивое.
– С девушками, наверное, было легко знакомиться.
– Не то слово. Я в 1957 году на московском фестивале знаете как отдохнул.
– Об этом, если можно, позднее. Давайте вести беседу по порядку, в хронологической последовательности.
– Ну, что же, так оно проще будет. Родился я, как уже сказал, в проклятой памяти 1937 год. Папа у меня военный, при Сталине был незаконно репрессирован. Мама, Розалия Марковна, работник культуры. Во время войны эвакуировались из Москвы в Ташкент. Это время помню плохо, часто болел. В 1944 году вернулись в Москву, и с этого времени всё осталось в памяти, стоит как живое. Часто вспоминается, всплывает из глубин памяти то один эпизод, то другой. Думаю со временем написать воспоминания об этом периоде своей жизни. Время, сами понимаете, какое было. Послевоенное поколение, московские дворы. Хулиган был отчаянный, сорви-голова.
– Например?
– Ну, например, помню, вернулся с зоны "Одесса", местный, как сейчас выражаются, авторитет. Я был тогда пацанёнком лет 11-ти. Он говорит: "А ну, шкет, чеши отсюда". Я как драпанул – за угол и через два забора. Там ещё сарайчики стояли, где дрова на зиму хранили, так я вдоль сарайчиков, вдоль сарайчиков... Да... Но вообще я благодарен. Дворовое братство, оно урок на всю жизнь дало. Сделало, так сказать, нравственную прививку против пошлости, чванства, неправды, подлости. Это чистый родник, из которого я всю жизнь черпаю хрустальную воду нравственной чистоты. Такая высота была... Мне когда 13 лет исполнилось, мама часы наручные подарила. Тогда это редкость была, вроде автомобиля. Я одеваю часы, выхожу во двор, специально для форсу у курточки рукав закатал, чтобы все видели. Ребята наши сразу часы отняли. Отняли по-хорошему: отвесили пару подзатыльников и сказали: "Пожалуешься кому, шею свернём, как курёнку". Я молодой был, глупый, полез права качать. Ребята живо от вещизма вылечили: сначала избили как следует, а потом одежду сняли и сожгли всю, вместе с трусами. У нас там сарайчики были, и за сарайчиками угольная яма, так они меня углём измазали и в болотце загнали. У нас там одним углом двор в пустырь упирался, а за пустырём болотце было. Я, голый, сижу на кочке, ору, мол, скажу в школе, что часы отняли. Ору – они молчат. Потом стемнело, перестал кричать и слышу Жорка Головня говорит Петюнчику (а всё слышно – ветер ко мне дует, и там недалеко, болотце маленькое): "Застучит малец, надо его кончить и в болоте утопить". И громко кричать стал, ласково так: "Нарька, выходь, выходь, пошутили мы."
Тут я понял, что конец мне. Кранты. Страшно стало – ужас. Говорю: "Ребята, родненькие, берите часы, мне не надо ничего, всё сделаю, что скажете". Жорка говорит: "Ладно, сапоги вылижешь, отпустим". Это был урок на всю жизнь. Урок чистоты, справедливости.
– Ну и как, сапоги-то вылизали?
– Жоре и Моне из второго подъезда.
– Всыпали потом ещё?
– Нет, бить не били больше, а проучили по-другому. Не буду говорить, как. Страшно проучили, по-взрослому. Однако сказали, что никто не узнает: про часы будешь молчать, и мы будем молчать. И молчали. Это настоящие мужики. Ведь меня, пацанёнка, им пришить ничего не стоило. Кто был я тогда, и кто они. У старших уже срока были, все с финарями ходили, с кастетами, со свинчатками, залитыми в пряжки на ремнях. Нет, решили человека сделать.
– Да, история. Теперь по законам жанра надо бы чего-нибудь повеселее вспомнить.
– Ой, это завались. Жили тогда бедно, но весело. Сколько шуток, розыгрышей... Однажды зимой у нас в квартире мухи полетели. Летят и летят – как снег. Мы смотрим туда, сюда, наконец поняли – от грибов. У нас в прихожей ванна стояла, мы в ней грибы на зиму солили. Тряпку открываем, а там черви. И запах. То ли рассол был слабый, то ли из соседей кто удружил. Мама сначала их промывала кипятком, и с картошкой ничего. Но недели через две такое амбре началось, что решили выкинуть.
А на верхнем этаже у нас сосед жил – "Помидорыч". Ненавидели его все страшно. У него единственного в доме отдельная квартира была, причём двухкомнатная, если с кухней считать. Кухня большущая, как комната. Я сам не видел, соседи рассказывали. Да. На его лестничной клетке никто больше не жил – напротив ход на чердак был заколоченный. Вообще тип был ещё тот. Он до революции Сорбонну кончил, был учеником Пуанкаре. Знаете, математик такой французский. Он ещё у Эйнштейна теорию относительности украл. Потом Помидорыч в университете у нас в СССР преподавал, кажется, сидел. Он уже старый был – лет 70-ти. А Помидорычем его звали, потому что краснел часто. У нас у подъезда старушки сидели. Так он, когда мимо проходил, всегда отворачивался и краснел. А "проходить" долго было – у нас дорожка такая к подъезду: издалека видно, кто идёт, и никуда не свернёшь – по обе стороны сарайчики. И он издалека уже как рак наливаться начинал. Мимо проходит, соседи плюются: "Ни привета ни ответа, за людей не считает". Дом-то наш до революции его отцу принадлежал. Его в 1917-м к двум трамваям привязали и разорвали. В общем гад. В церковь ходил.
Ну, мы нашли на помойке – у нас там за домом помойка большая была, чего там только не было – гнилой чемодан из картона. Огромный – жуть. И стали туда кирпичей накладывать. Я два ведра грибков принёс – мы кирпич кладём, на него грибки совком, а сверху ещё кирпич – как кладка цементная. Заполнили весь чемодан, верёвками сверху перевязали – и к Помидорычу на шестой этаж. Лифта нет, мы 15-летние вчетвером еле-еле втащили. На чемодан табличку приклеили по-французски (я в спецшколе французской учился): "Любимому кузену и дядюшке от французских Помидорычей". У него в Париже вся родня осталась. Мол-де поешь грибков вкусных. Звоним в дверь – и вниз. Что тут было – роман надо писать. Он потом три дня ходил по квартирам, просил соседей за деньги убрать. Ему дядя Гоша из 12-й квартиры даже по морде дал. Наклал, мол, а я что – за тобой убирать буду? А вонь стоит страшенная, я ж в ведро ещё дрожжей добавил, "грибки" стали распухать, чемодан разорвало, и всё вниз полилось. В общем он по кирпичику, по кирпичику вниз стал носить в тряпочках.
– И как, вынес?
– Я уж не помню точно. По-моему, он как раз в это время умер. Старый был, с отдышкой. Он и так на шестой-то этаж по полчаса добирался... Да, в общем весёлое время было. Розыгрыши. Дружеские вечеринки. Капустники. Время театральное. Тут знаменитая "Таганка" зарождалась. В этих московских дворах.
Кончил школу с золотой медалью, поступил в Иняз. У меня там мама завкафедрой была. Но, разумеется, никакого блата. Тогда с этим было строго. Так что поступил я сам, никаких взяток никому не давал. Мама у меня вообще замечательный человек. Умница, бескорыстная, добрая. До войны работала переводчицей в советской миссии в Бельгийском Конго. Обстановка была страшная.
– Да, климат...
– Да что климат. Главное – люди. Там же полно белых было. Тогда ведь центр белогвардейской военщины был в Брюсселе, часть беляков естественно на вольные хлеба в колонию подалась. Но это тема для отдельного разговора. Тут подошёл 56-й год. И закружилось, завертелось. Фестиваль, Политехнический, Американская выставка. Жизнь была не богатая, но весёлая, праздничная. Сейчас ничего такого уже нет и не будет.
– А были ли вы знакомы с кем-нибудь из "звёзд" того времени?
– Конечно, хорошо знал и Женю Евтушенко, и Беллочку, и Володю Высоцкого. Ну, как. Вот случай был. Столкнулся с Евтушенко на площади Восстания. Это в году 61-м. – Женька, чёрт, здорово. – Нарька, друг. Натурально собрались, зашли в гастроном. У меня копеек семьдесят было. Купил колбасы любительской 350 грамм, 3 плавленных сырка (2 "Волны" и один "Луковый"), чёрного полбуханки и паштет селёдочный. Правда не очень свежий, но под водку ничего. У Женьки три четвертинки было, а денег ни копья. Мы идём к нему, но чувствуем, что мало. А тут Ромка-стукач идёт. Это был такой Ромка Залкинд, он по пьяни в 1956-м признался, что стукачом работал, на коленях ползал: "Простите, ребята". Толстый такой. У него трюльник был. Мы пива накупили, ещё поллитровку, и три килограмма сушек солёных. Выкушали всё сразу. Мало. Что делать? Тут Миша Светлов заходит – у него портфель воблы и чифиря термос китайский. Ну мы отдохнули. Женьку вырвало, меня тоже раза два. Но это не от паштета. Паштет все ели.
Кстати, Светлов уже тогда болел смертельно, а всё-равно, вырвется из больницы - и к ребятам. Шутил: "Рак - есть, а пива - нет". Вот человек был! Настоящий поэт!
Или вот ещё случай был. День рождения у Ахмадулиной. Ну, выпили, сидим. Там портвейн был, коньяк. Водка, конечно. Потом ещё коньяк другой. То есть не коньяк, а спирт коньячный, из Грузии какой-то кинорежиссёр два бидона привёз. Потом ещё что-то, не помню... И тут вижу: по столу вша ползёт. Сначала одна, потом другая. Я думал, с перепоя. Я ещё до этого целую неделю этот спирт коньячный с Окуджавами пил. Мы с их семейством бидон, наверно, за 6 дней выкушали. Думаю, всё – горячка белая. А потом, что бы вы думали, это от Ахмадулиной ползли. Она подцепила где-то, и...
– Да, это очень интересно, но хотелось бы...
– Или ещё случай. Сидим с Высоцким у Эрнста Неизвестного в скульптурной мастерской. Неизвестный говорит Володе – хочешь анаши дам курнуть. Немного, так - затянуться. Как Сальвадор Дали говорил – три раза в жизни надо попробовать. Володя тогда по водке в завязке был, ломало всего, говорит "давай". И прошло секунд тридцать, он только раза два затянулся. Вдруг скачок такой на стену, потом на другую, а там в мастерской окна большие, а на них решётки. И он, как шимпанзе, на эти решётки бросился и по ним наверх, наверх. И кричать стал. Громко так – голосище-то у него – певец, сами понимаете. Мы с Эрнстом его хотим снять, а он от дури сильный стал, нас двоих за собой на верх тянет. Никак не отцепишь. Мы испугались – приедет милиция, Володю положат. Хорошо Эрнст догадался. У него аппарат сварочный был. Он включил его и электродом по решётке железной. Володя и отвалилися. Да, было время...
– Н-да...
– Или вот случай был. Достал как-то я по случаю 42 литра политуры...
– Извините, Нарьега Сосипатович, это очень интересно, но, к сожалению, мы несколько стеснены во времени, и нельзя ли было теперь сконцентрироваться на более поздних воспоминаниях. Наступил 1968 год.
– Чехословакия. Гусеницами по человеческому лицу. Это был шок. Конечно, протестовали, как могли. У меня тогда как раз день рождения был. Вечером собрались с ребятами в коктебельском ресторане. Так я из принципа белую рубашку не снял. Чтобы показать, что жизнь продолжается, что всё равно через все препоны и преграды человеческое лицо будет пробиваться. И пробьётся.
– И пробилось.
– Именно так.
– Вопрос в связи с "человеческим лицом". Ваши любимые поэты, писатели?
– Женя Евтушенко, Андрюша...
– Нет, я имею в виду классическое наследие. Кто вам всего ближе из плеяды русских поэтов-классиков?
– Мандельштам и Пастернак, конечно.
– А из прозаиков?
– Пастернак с его бессмертным "Доктором Живаго" и Мандельштам с великой и загадочной "Египетской маркой".
– Понятно. А из литературных критиков?
– Осип Мандельштам с его тончайшими эссе о русской поэзии 20-х годов.
– Ну, а из деятелей мировой культуры?
– Конечно, "Фауст" Гёте в блестящем переводе Бориса Пастернака.
– А нравственная позиция. Кто вам ближе всего по взглядам на человеческую природу, на...
– Конечно, Пастернак и Мандельштам, сделавшие тяжкий выбор и принявшие Октябрьскую революцию. Именно на них, оставшихся в стране и выносящих на своих плечах крест нравственного подвига, можно сказать, зиждится Россия. Это "семь праведников", из-за которых наша страна не рухнула в преисподнюю, а осталась существовать. Это самые великие, самые трагические фигуры русской истории.
– Если уж речь зашла о трагедии, то к кому из русских деятелей культуры, на ваш взгляд, судьба отнеслась наиболее несправедливо?
– Во-первых, к Осипу Мандельштаму, замученному в сталинских лагерях. Во-вторых, к насмерть затравленному Борису Пастернаку. Их имена, не смотря на колоссальный вклад в развитие российской и мировой культуры, фактически замалчиваются.
– А кто ещё, кроме Пастернака и Мандельштама, для Вас интересен? Как Вы, например, относитесь к творчеству Иосифа Бродского?
– О, Бродский! Я его ценю очень высоко. Это одновременно и Борис Пастернак и Осип Мандельштам.
– Да, Вы счастливый человек. Однако, мы несколько отвлеклись от основной темы нашего интервью.
– Пойдём дальше, по порядку. Наступил застой. Полезла наверх из щелей разная шобла, жить стало хуже и грустней. Многие вроде бы интеллигентные, порядочные люди стали опускаться в нравственном отношении. Эх люди-человеки...
– А что вам наиболее антипатично в людях?
– Особенно ненавижу расизм. Знаете, бывало идёшь по улице, и прёт навстречу эдакая свинья – рожа розовая, волос белый, глазки голубенькие, ровно бусинки, меленькие, противные. И ресницами своими белесыми морг-морг – чистый эсесовец. Конечно, стиснешь зубы и норовишь, проходя, плечом толкнуть – в лужу какую или под машину. Но куда этого штурмбанфюрера сдвинешь – он мясища нагулял в полтора центнера. Самое отвратительное, когда они культурой бравируют. Его толкаешь, а он "ах, извините-простите". Вот такие 6 миллионов в газовых камерах сожгли, делали абажуры из человеческой кожи, набивали матрацы детскими волосами. И всё культурно, с улыбочками: "Ах, простите, ах, извините, не забудьте с собой на санобработку захватить полотенчико и мыльце".
Мы все были поражены, когда Феликс Светов и Зоя Крахмальникова стали открыто проповедовать черносотенные взгляды – ходить в церковь, молиться, писать "православные" статьи. И я, и Женя Евтушенко, и Беня Сарнов, и Аксёнов набросились тогда на них буквально с кулаками. Но не помогло. Слишком глубоко въелась религиозная гниль в сознание людей до этого с безупречной репутацией. Ведь я сам и с Феликсом и Зоей пил много раз. Вместе смеялись над расистской поганью, готовой уничтожать людей только за исповедование других взглядов, за другую форму носа или ушей. И вот, на тебе. Это было потрясением посильнее Чехословакии. И тут мы решили приступить к активным действиям.
У всех наших были ключи от квартир друг друга. Знаете, дело молодое – то девочку пригласить надо, то просто денька два перекантоваться. Дождались, пока Светов и Крахмальникова на дачу уехали, – и к ним. Вошли. Смотрим: литературы этой религиозной – завались. На столе, на стульях, на диване, на подоконнике. Подходим к пишущей машинке – рядом пачка бумаги сантиметров в двадцать. И на каждой странице "боженька". Ладно, думаем, сейчас отдохнём и за санобработку. Пошли на кухню. Там не густо было: банка голубцов открытая, а холодильник они, когда на дачу поехали, отключили. Поспорили тогда: есть или не есть. Запашок был конечно, однако, где вы голубцы без запаха видели? Сарнов уговорил прожарить. Ну, съели. В общем ничего. У меня фляжка чачи была, а в крахмальниковском холодильнике пива нашли две бутылки. Чачей его улучшили и на троих откушали-с. Чувствуем мало. А тут Стасик, с нами третьим Стасик Рассадин был, тумбочку открывает – ё-моё, чая краснодарского пачек двадцать. Мы его весь в кастрюлю двухлитровую, и "по назначению". Чувствуем – хорошо. Начали работать.
Евангелие – маленькие, карманные, из Швеции завозили тогда – высыпали в унитаз штук 15. Унитаз заглатывал без всхлипа. Даже неинтересно. Думали "Добротолюбием" поперхнётся. Куда там – сантехника советская. Пять томов в твёрдой обложке. Рассадин тогда специально рукопись крахмальниковскую комкать начал и в унитаз набивать, чтобы засор был. Ну, засорилось. Потом порвали мы много, по полу разбросали. Папок у них много было по религии. Мы шесть стопок связали, чтобы по пути на помойку выбросить. Только уходить собрались, а тут у нас голубцы "заиграли". Пришлось прямо в засорённый унитаз в три ручья... Может, это и к лучшему получилось. Как говорит Жириновский, "однозначно". Мол-де с черносотенцами связались – вот и понюхайте своего, родного. Да...
Я, видите, обо всём открыто рассказываю, без этого, знаете, ханжества. Что было, то было. Хотя, между прочим, во многом объективно мы тогда были правы. Это жизнь – ничего не поделаешь. Тут, как говорил Ильенков, диалектика. Потом-то я обратился, конечно, к Богу. У меня жену в роддом положили. Дома скучно, решил о смысле жизни подумать. Смотрю, на столике дореволюционный томик Блаватской лежит. Открыл страницу, другую. Затянуло. Прочёл за два вечера всё. Вещь сильная. Перепахала меня всего вдоль и поперёк. Я сразу в церковь, креститься. Жена из роддома выходит, а я уже с крестиком её встречаю. Так обратился к Богу. Многое пришлось переосмыслить. Книга Блаватской стала настольной, и сейчас читаю часто, особенно в Великий Пост или по большим церковным праздникам.
– Так незаметно-незаметно подошла перестройка.
– Закружила-запуржила, взмела вихрем людские судьбы, разметала нас, друзей закодычных, корешей проверенных по планете. Но это уже недавнее прошлое, не хочется говорить об этом сейчас. Должно пройти время, многое отстояться.
– Что ж, резонно. Но всё-таки не могли бы хотя бы рассказать, чем Вы сейчас занимаетесь?
– Читаю лекции о русской литературе в Кляйндорфе. Есть такое местечко в Германии. Работа интересная, платят хорошо. Но если честно, конечно, тоскую по родине. Сейчас у нас жить нельзя, приходится наездами, на недельку-другую.
– А как ваши ученики?
– Если честно, то смешанное впечатление. Ребята неплохие, искренние, но образования никакого. Пишут с грамматическими ошибками, об истории России, да, пожалуй, и своей собственной, имеют представления самые невероятные. Например, они все были уверены, что Гитлер и Сталин – это союзники, вместе начавшие вторую мировую войну. Впрочем, следует учитывать языковой барьер. Немецкого я не знаю, приходится читать лекции по-английски. Да и физически студенты все какие-то низкорослые, с курносыми носами и оттопыренными ушами. А главное глаза – все косоглазые, с очень плохим зрением и разрез глаз какой-то странный. Знаете все эти разговоры: ах, Европа, ах, Америка, они во многом от незнания. Как насмотришься здесь, так у нас в самой глухой провинции ребята посмышлёнее и поразвитее.
– А как называется учебное заведение?
– Это какой-то меценатский колледж, финансируемый крупной обувной фабрикой. Называется "Народный университет неформальных детей и юношей имени Л.Дауна". В нём, кстати, и моя младшенькая учится. Симпампусенька моя милая, доча родненькая. Я, когда предложили эту работу, сказал: "Буду преподавать, если мою дочь возьмёте". Они сначала: "Вы понимаете, у нас учебное заведение для неформальных детей, а ваша Цилечка формальная". Но я этих расистских зверей так шуганул антисемитизмом, они Цилю сразу во второй поток приняли. Она у меня там первая ученица. Воробышек милый. А как папку-то любит. Эх, пушистик мой! Она у меня уже и стихи пишет, и прозу. Мне тут передали для Кёльнского центра славистики эссе какого-то современного мыслителя "Русская политика и русская философия". Я посмотрел – такая хренотень, ничего не разберёшь. Ну и выбросил её по дороге. А в пакет стихи и рассказы своей Цили вложил. Пусть почитает немчура современную русскую литературу.
– Ну что же, спасибо вам огромное за откровенное интервью.
– Да ради Бога. Если папа попросил, разве я не уважу. Знаете, все эти "классы", "сословия", "государства" – всё это пустейшая метафизика. Главное – человеческие, семейные отношения. Родители, жена, тёща. Мы, шестидесятники, это на собственном горбу испытали, извлекли урок нравственный из всей своей жизни. По молодости были наивные, глупые. Кидались на всех – это бюрократы, это мещанство... А мещанство – это основа жизни. Книжки писать да критику наводить каждый может. А ты жизнь проживи – получи профессию, женись, нарожай детей, пристрой их в институт престижный, жени выгодно, приобрети правдами-неправдами капитал какой-никакой, чтобы было что в наследство оставить. И не заботься, Бога ради, о человечестве. Оно само о себе позаботится. А дачку построй. У нас с женой 40 соток в Переделкино, лес сосновый...
– К сожалению, журнальная площадь...
– Всё-всё, заканчиваю – домулька двухэтажненький, погребок, два сарайчика. В общем, сделали мы после всей этой "оттепели" нравственный выбор, и не жалеем. Пожили хорошо в "застой", неплохо в "перестройку", и ещё поживём. Лет эдак 30.
– Вы думаете?
– Как говорит Черномырдин, "убеждён".
Дмитрий Галковский
2.06.1997 - 1.08.1997 г.