Как только Чехов стал сотрудничать с Сувориным, ему пришла в маленьком конвертике записочка – анонимное пасхальное поздравление, где выражалось следующее пожелание:
"Поболее добросовестности по отношению к страждущему человечеству и поменее угодливости к гробовщикам и гробокопателям".
Помни, о тебе "там" знают, тебя "там" помнят. Следят. Тысячи раз повторялась и превратилась в идиотскую идиому фраза из чеховского письма: "Я выдавливал из себя по капле раба". Но что она означает? Прежде всего следует сказать, что раба из себя выдавить невозможно. Если человек раб по рождению, личностное начало в нём никогда не разовьётся. Человек, осознавший себя рабом, не "уже не раб", а "даже не раб". Его нельзя даже использовать как рабочую силу, ибо он превращается во взбесившееся животное. Но это к слову.
Итак, Чехов был рабом? Странное словосочетание: Чехов и рабство. В чеховской мифологии этот парадокс разрешается следующим образом. "Рабство" это религиозное воспитание Чехова, детство с поркой и целованием ручек. Это во-первых. А во-вторых, это свидетельство "скромности" гения. Чехов не раб, но он скромный, и он говорит, что он раб, хотя он не раб. Он строг к себе и себя, мягчайшего и добрейшего человека, считает рабом именно из-за своей мягкости и доброты. Как принцесса на горошине.
Однако приведём школьную фразу с мясом контекста:
"Кроме изобилия материала и таланта, нужно ещё кое-что, не менее важное. Нужна возмужалость – это раз; во-вторых, необходимо ЧУВСТВО ЛИЧНОЙ СВОБОДЫ, а это чувство стало разгораться во мне только недавно. Раньше его у меня не было; его заменяли с успехом моё легкомыслие, небрежность и неуважение к делу. Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости. Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченый (704), ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и Богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества (709), – напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течёт уже не рабская кровь, а настоящая, человеческая".
Написано это в 28 лет, на исходе молодости, как подведение некоего итога. Написано Суворину, "реакционеру". Каковы же временные рамки чеховского рабства? Сказано ясно: чувство личной свободы стало разгораться недавно. А что такое "недавно" для 28-летнего? Года 3-4 назад максимум. Сказано также: "молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, гимназист и студент". Студент. Студентом Чехов был до 24 лет. Сближение с Сувориным началось в 26. То есть Антон Павлович называет рабством эпоху либерального свистуна Антоши Чехонте. Вполне логично перешедшего от "целования поповских рук" к "поклонению чужим мыслям", то есть целованию рук либеральных. И дорожка Чехова была бы ясна, если бы не то качество, которое Чехов излишне сужает, называя в письме "лицемерием".
Существует легенда, согласно которой Чехову предсказывали смерть под забором. На самом деле это было не предсказание, а заботливое и своевременное предупреждение. Скабичевский, сам крупный деятель либеральной прессы, знающий в ней все ходы и выходы, писал в 1886 году:
"Кончается тем, что он (талант, эксплуатируемый издателями, – О.) обращается в выжатый лимон, и, подобно лимону, ему приходится в полном забвении умирать где-нибудь под забором".
Это сказано Скабичевским не о Чехове, а вообще. Конкретно о Чехове он писал дальше:
"Вот и г. Чехов, – как жалко, что при первом же своём появлении на литературном поприще он сразу записался в цех газетных клоунов. Надо, впрочем, отдать ему справедливость: в качестве клоуна он держит себя очень скромно и умно ... Но это всё ещё более усугубляет то чувство глубокой жалости, которое внушает нам г. Чехов тем, что, увешавшись побрякушками шута, он тратит свой талант на пустяки и пишет первое, что придёт ему в голову".
Эта заметка произвела на Чехова огромное впечатление. Он её вырезал и хранил всю жизнь. Скабичевский попал в цель, так как ясно высказал то, что смутно чувствовал сам Чехов, начавший литературную карьеру с того, что стал вполне сознательно продаваться.
Чехов рано, лет в 14, понял "что к чему". Помогло и его низкое происхождение (то есть природная сметка, деловитость, трезвость, отсутствие прекраснодушия), и передовая атмосфера Таганрога, города греческой и еврейской мафии. Именно в Таганроге Чехов приобрел свое "лицемерие" и свою способность "скромно и умно" выполнять функции клоуна. Чехов это "испуганный русский". (717) Он, еще сидя за партой таганрогской гимназии, понял: "не суйся", "не связывайся". Кто террорист Осинский, казнённый в 1879 году? Бывший таганрогский гимназист. Где арестован Боголюбов-Емельянов, мстя за которого, стреляла Засулич? В Таганроге, в 1876 г., где собрал вокруг себя революционно настроенных гимназистов. А вот народоволец Тан-Богораз – учился с Чеховым в гимназии. В 1879 г., когда Чехов приехал в родной город, там арестовали Леона Мирского, известного своим покушением на шефа жандармов. А вот народоволец и таганрогский врач П.М.Шедеви. Напомню, что Таганрог это маленький город с населением в 40 тысяч человек. Всё на виду, все друг друга знают. Павловский, уроженец Таганрога, с 14 лет и до окончания гимназии жил в семье Чеховых. Потом поступил в Медицинскую академию, был арестован, проходил по процессу 193-х. Потом бежал в Париж, где написал статью о пребывании в Петропавловской крепости. Павловский был арестован за организацию в 1874 г. революционного кружка в Таганроге. Впоследствии Павловский был амнистирован и стал сотрудником "Нового времени".
Нетрудно заметить сходство между биографиями Чехова и Павловского. Но Чехов действовал "очень скромно и умно". Поступил на медицинский факультет Московского университета и стал сотрудничать в левой прессе, но в серьёзные дела не лез. Потом скачок вправо, но на основе личной дружбы с Сувориным и без штатного сотрудничества в "Новом времени".
Наконец, если Павловский был самым непосредственным образом связан с еврейской мафией (так как сам был евреем), то Чехов с еврейством поддерживал корректные отношения, никогда внутрь кагала не попадая. Хотя в молодости он даже стремился туда, стремился вполне сознательно, в душе великий народец проклиная (730), но одновременно собираясь жениться на Евдокии Исааковне Эфрос (кстати, единственная серьёзная попытка молодого Чехова связать себя брачными узами). 25-летний Чехов писал приятелю:
"Моя ОНА – еврейка. Хватит мужества у богатой жидовочки принять православие с его последствиями – ладно, не хватит – и не нужно... И к тому же мы уже поссорились. Завтра помиримся, но через неделю опять поссоримся... С досады, что ей мешает религия, она ломает у меня на столе карандаши и фотографии – это характерно... Злючка страшная... Что я с ней разойдусь через 1-2 года после свадьбы, это несомненно..."
Вот другое письмо, написанное через полтора месяца;
"Пожаловался ей (Эфрос) на безденежье, а она рассказала, что её брат-жидок нарисовал трёхрублёвку так идеально, что иллюзия получилась полная: горничная подняла и положила в карман".
Брак с Эфрос, а в перспективе и издательство собственного журнальчика а ля "Искра" было бы логическим завершением головокружительной карьеры Антоши Чехонте. Но как раз в это время Чехова заметил Суворин, потом Григорович. Продаться можно было гораздо дороже и приличнее. Чехов высчитал точно: в это же время тому же адресату:
"Что бы там ни говорили, а Суворин хороший, честный человек: он назначил мне по 12 коп. со строки."
Через несколько месяцев пишет:
"Была вчера Эфрос. Я озлил её, сказав, что еврейская молодёжь гроша не стоит; обиделась и ушла".
Теперь Чехову надо было решить важную психологическую задачу: поддерживать дружеские отношения с Сувориным, но так, чтобы не скомпрометировать себя перед так называемым "общественным мнением" (то есть еврейско-масонской инфраструктурой). Задел для этого был, так как Чехов уже показал себя в деле. Отрабатывая кусок хлеба, он глумился над Леонтьевым (737) (статья в "Осколках" в 1883 году), все его ранние рассказы это примитивное зубоскальство над русскими образованными классами, русской философией, культурой, изображение славянофилов "охотнорядскими Шопенгауэрами" и т.д. Вот характерный образчик остроумия 22-летнего Чехова:
"В редакцию "Руси": Мерси. Квас прелестен. Порекомендуем. Вы пишете, что квас без тараканов – иноземщина. Мы не согласны с вами. Процедить можно. Прикажите помыть жбаны: запах от них тлетворнее Запада!"
Или:
"Кречинский и Хлестаков выходят из "Нового времени", чтобы издавать собственную газету "Благонамеренные козлы"".
У Антоши была крепкая репутация "своего". Он и с весёлыми девочками познакомит, и рецептик от триппера даст. С ним хорошо посидеть в ресторане, распить графинчик. Беден, но весел, услужлив, блюдёт честь российского интеллигента, знает массу анекдотов и сплетен. Душа общества, "анекдотист и канканёр". И братья у него, Колька да Сашка, "наши люди".
И вот вдруг Антоше от козла Григоровича приходит письмо в стиле "знаете ли вы, что вы поэт и поэт истинный".
Чехов отвечал:
"У меня в Москве сотни знакомых, между ними десятка два пишущих, и я не могу припомнить ни одного, который читал бы меня или видел во мне художника. В Москве есть так называемый "литературный кружок": таланты и посредственности всяких возрастов и мастей собираются раз в неделю в кабинете ресторана и прогуливают здесь свои языки. Если пойти мне туда и прочесть хотя кусочек из Вашего письма, то мне засмеются в лицо. За пять лет моего шатания по газетам я успел проникнуться этим общим взглядом на свою литературную мелкость, скоро привык снисходительно смотреть на свои работы и – пошла писать!"
С "ребятами" надо было рвать. Но у нас ведь "вход рупь, выход два". И начиная с 1886 года Чехов постоянно боялся "народного пинка". Да и не то что в переносном, а и в буквальном смысле. "Ребята" мстить умели. Причём в данном случае им и не нужно было звонка сверху. Бесил успех, бесила вдруг выявив- шаяся непохожесть Чехова на них. Чеховеды до сих пор гадают о причинах поездки Чехова на Сахалин. Поездка получается, как ни крути, немотивирован-ной, внезапной. Поехал "от скуки", развеяться, или собирать материал, бороться с царизмом, бежать от начинающейся болезни – любое определение мелко и ужасно искусственно, неправдоподобно. Впрочем, поездка эта действительно неправдоподобна, так как в ней поражает какая-то заданность. Чехов едет на Сахалин, а в письмах ноет на ужасную дорогу, на Сахалине тоже не видит ничего интересного, участвует в местной переписи как бы по обязанности, по инерции, и в конце концов очень медленно и нудно работает над книгой, получившейся в результате такой же нудной и неинтересной. При этом Чехов жалуется на обязательность этой работы... Да разгадка сахалинской поездки на 3/4 ясна. Это реабилитация в глазах либерального общественного мнения, рассчитанный шахматный ход, ловкая рокировка. В результате Чехова ещё терпели. Еле-еле – он балансировал на грани. Ребята между собой хохотали:
Большой талант у Чехова Антоши –
Он ловко подаёт Суворину галоши.
В печати же появлялись любопытные рисунки. Вот в журнале "Шут" за 1892 год карикатура "Наша пресса". На ней изображены Чехов и Суворин, названный "Героем "Нового времени"". Внизу подпись: "А.С.Суворин: "И какая же тоска! просто не знаешь, куда деться... Махнуть, разве, с Антошей к чувашам!..""
Чехов, гений лицемерия, юлил, выправляя всё более ухудшающееся положение. Своё кредо, оправдательную легенду ренегатства, он изложил в письме к А.И.Плещееву в 1888 году:
"Я боюсь тех, кто между строк ищет тенденции и кто хочет видеть меня непременно либералом или консерватором. Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индифферентист. (745) Я хотел бы быть свободным художником и – только, и жалею, что Бог не дал мне силы, чтобы быть им. Я ненавижу ложь и насилие во всех их видах, и мне одинаково противны как секретарь консистории, так и Нотович с Градовским (т.е. либералы – О.). Фарисейство, тупоумие и произвол царят не в одних только купеческих домах и кутузках; я вижу их в науке, в литературе, среди молодёжи... Потому я одинако не питаю особого пристрастия ни к жандармам, ни к мясникам, ни к учёным, ни к писателям, ни к молодёжи. Фирму и ярлык я считаю предрассудком. Моё святая святых – это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чём бы последние две ни выражались..."
Увы, во многом эти слова не плод многолетних раздумий, а поза. Поза красивая, интуитивно верно угаданная, но поза. Поза, за которой страх пинка.
И пинка Чехову влепили. Смачного, с хрустом, от которого он летел 15 метров. "Чайка" провалилась с треском, с позором небывалым.
Пресса тогда писала:
"Юбилейное бенефисное торжество было омрачено почти беспримерным, давно уже небывалым в летописях нашего образцового театра скандалом... такого головокружительного провала, такого ошеломляющего фиаско, вероятно, за всё время службы бедной бенефициантки не испытывала ни одна пьеса ... после третьего действия шиканье стало общим, оглушительным, выражавшим единодушный приговор тысячи зрителей тем "новым формам" и той новой бессмыслице, с которыми решился явиться на сцену "наш талантливый беллетрист". Четвёртое действие шло ещё менее благополучно: кашель, хохот публики, и вдруг совершенно небывалое требование: "опустите занавес!" ... Шиканье по окончании пьесы сделалось опять общим: шикали на галерее, в партере и в ложах. Единодушие публика проявила удивительное, редкое, и, конечно, этому можно только порадоваться: шутить с публикой или поучать её нелепостями опасно".
На защиту Чехова встал один Суворин, в свою очередь тоже освистанный. "Полемика" пошла на уровне стишков:
Скажу я смело –
Пожалуй, соколом рядись,
Но Соколом лететь, ты, Чайка, не берись.
(Автор Иероним Добрый, он же С.Г.Фруг.)
Удар был особенно силён, так как в пьесе образ Тригорина носил явно автобиографический характер.
Сразу всё понявший, увидевший своим хитрым татарским глазом, Чехов писал Суворину:
"17-го октября не имела успеха не пьеса, а моя личность. Меня еще во время первого акта поразило одно обстоятельство, а именно: те, с кем я до 17-го октября дружески и приятельски откровенничал (немножко переигрывает – О.), беспечно обедал, за кого ломал копья – все эти имели странное выражение, ужасно странное... Одним словом, произошло то, что дало повод Лейкину выразить в письме соболезнование, что у меня так мало друзей, а "Неделе" вопрошать: "что сделал им Чехов", а "Театралу" поместить целую корреспонденцию о том, будто бы пишущая братия устроила мне в театре скандал. Я теперь покоен, настроение у меня обычное, но всё же я не могу забыть того, что было, как не мог бы забыть, если бы, например, меня ударили..."
Чехов вздохнул, повертел в руках ладью-Суворина и пожертвовал за лучшую позицию. (831) Иного выхода не было. После разрыва же "был хорошо устроен в зоне".
Но как всё это было сделано опять "очень скромно и умно", на полутонах. Даже не вполне осознанно. Тут сказался русский инстинкт предательства. Сухая логика интеллектуального предательства, столь свойственная Чехову. Гений. В этом гениальная особенность его жизни. Внешне пошлой и обычной, но по сути удивительно законченной, ритмичной и договорённой. Следовательно, изменнической.
<-- НАЗАД ПО ТЕКСТУ ВПЕРЁД -->