Из всех русских писателей только неверующий Чехов смог найти слова для веры русского народа. Как русские верят в Бога. Элементарно – как это происходит у "простого народа". И не умилённо, и не со злобой, а правду сказал. Видно, что правда. Из рассказа "Мужики":
"Ольга говорила степенно, нараспев, и походка у неё была, как у богомолки, быстрая... Она каждый день читала Евангелие, читала вслух, по-дьячковски, и многого не понимала, но святые слова трогали её до слёз, и такие слова, как "аще" и "дондеже", она произносила со сладким замиранием сердца. Она верила в Бога, в Божью матерь, в угодников; верила, что нельзя обижать никого на свете – ни простых людей, ни немцев, ни цыган, ни евреев, и что горе даже тем, кто не жалеет животных; верила, что так написано в святых книгах, и потому, когда она произносила слова из писания, даже непонятные, то лицо у неё становилось жалостливым, умилённым и светлым".
" – Она у меня и читать может! – похвалилась Ольга, нежно глядя
на свою дочь. – Почитай, детка! – сказала она, доставая из узла Евангелие.
– Ты почитай, а православные послушают.
Евангелие было старое, тяжёлое, в кожаном переплёте, с захватанными краями,
и от него запахло так, будто в избу вошли монахи. Саша подняла брови и
начала громко, нараспев:
– "Отошедшим же им, се ангел Господень... во сне явися Иосифу, глаголя:
"востав поими отроча и матерь его...""
– Отроча и матерь его, – повторила Ольга и вся раскраснелась от волнения.
– "И бежи во Египет... и буди тамо, дондеже реку ти..."
При слове "дондеже" Ольга не удержалась и заплакала. На неё глядя,
всхлипнула Марья, потом сестра Ивана Макарыча. Старик закашлялся и засуетился,
чтобы дать внучке гостинца, но ничего не нашёл и только махнул рукой. И
когда чтение кончилось, соседи разошлись по домам, растроганные и очень
довольные Ольгой и Сашей".
"Старик не верил в Бога, потому что почти никогда не думал о нём;
он признавал сверхъестественное, но думал, что это может касаться одних
лишь баб, и когда говорили при нём о религии или чудесном и задавали ему
какой-нибудь вопрос, то он говорил нехотя, почёсываясь:
– А кто ж его знает!
Бабка верила, но как-то тускло; всё перемешалось в её памяти, и едва она
начинала думать о грехах, о смерти, о спасении души, как нужда и забота
перехватывали её мысль, и она тотчас же забывала, о чём думала. Молитв
она не помнила и обыкновенно по вечерам, когда спать, становилась перед
образами и шептала:
– Казанской Божьей матери, смоленской Божьей матери, троеручицы Божьей
матери...
Марья и Фёкла крестились, говели каждый год, но ничего не понимали. Детей
не учили молиться, ничего не говорили им о Боге, не внушали никаких правил
и только запрещали в пост есть скоромное. В прочих семьях было почти то
же: мало кто верил, мало кто понимал. В то же время все любили священное
писание, любили нежно, благоговейно, но не было книг, некому было читать
и объяснять, и за то, что Ольга иногда читала Евангелие, её уважали и все
говорили ей и Саше "вы"...
То, что происходило в деревне, казалось ей отвратительным и мучило её.
На Илью пили, на Успенье пили, на Воздвиженье пили. На Покров в Жукове
был приходский праздник, и мужики по этому случаю пили три дня; пропили
50 р. общественных денег и потом ещё со всех дворов собирали на водку.
В первый день ... зарезали барана и ели его утром, в обед и вечером, ели
помногу, и потом ещё ночью дети вставали, чтобы поесть...
Впрочем, и в Жукове, этой Холуевке, происходило раз настоящее религиозное
торжество. Это было в августе, когда по всему уезду, из деревни в деревню,
носили Живоносную. В тот день, когда её ожидали в Жукове, было тихо и пасмурно.
Девушки ещё с утра отправились навстречу иконе в своих ярких нарядных платьях
и принесли её под вечер, с крестным ходом, с пением, и в это время за рекой
трезвонили. Громадная толпа своих и чужих запрудила улицу; шум, пыль, давка...
все протягивали руки к иконе, жадно глядели на неё и говорили, плача:
– Заступница, матушка! Заступница! Все как будто вдруг поняли, что между
землёй и небом не пусто, что не всё ещё захватили богатые и сильные, что
есть ещё защита от обид, от рабской неволи, от тяжкой, невыносимой нужды,
от страшной водки. – Заступница, матушка! – рыдала Марья. – Матушка!
Но отслужили молебен, унесли икону, и всё пошло по-старому, и опять послышались
из трактира грубые, пьяные голоса".
"Смерти боялись только богатые мужики, которые чем больше богатели,
тем меньше верили в Бога и в спасение души, и лишь из страха перед концом
земным, на всякий случай, ставили свечи и служили молебны. Мужики же победнее
не боялись смерти. Старику и бабке говорили прямо в глаза, что они зажились,
что им умирать пора, и они ничего. Не стеснялись говорить в присутствии
Николая Фёкле, что когда Николай умрёт, то её мужу, Денису, выйдет льгота
– вернут со службы домой. А Марья не только не боялась смерти, но даже
жалела, что она так долго не приходит, и бывала рада, когда у неё умирали
дети.
Смерти не боялись, зато ко всем болезням относились с преувеличенным страхом..."
"Ольга вспоминала о том, как несли Николая и около каждой избы заказывали
панихиду и как все плакали, сочувствуя её горю".
Вот и всё. Тут всё. Лучше не скажешь.
<-- НАЗАД ПО ТЕКСТУ ВПЕРЁД -->