647


Примечание к №600
"У-у! эманципатор! эманципатор!" (Ф.Достоевский)


В статьях Достоевского, особенно периода "Времени" и "Эпохи", что-то въедливо-глумливое, лезущее внутрь, не признающее никаких приличий и идущее до конца, до самых интимных и личных вопросов. Достоевский, гримасничая, переходит на личности, причем если его недоразвитые оппоненты отвечают ему просто грубыми ругательствами, то Фёдор Михайлович лезет змеёй, с шипящей логикой и гадючьими вольтфасами.

Вот начало его ответа на контрфельетон Салтыкова-Щедрина:

"Впился-таки! Не выдержал самого первого натиска! Я и предполагал, что вопьется... О молодое перо! Какой визг из-за того, что вам отдавило ножку... Как коснулось до вас самих, так и наполнили тотчас же вселенную своими воплями... Вот потому-то сейчас и видно, что ещё молодой талант, да ещё без всякой дрессировки. А ещё обижается за слово "молодой"! Вы рассердились на статью во "Времени". Вы проговорились и упоминаете о ней в вашей статье "Тревоги "Времени"". А не надо бы было упоминать, не надо бы было проговариваться... Тут именно надобен вид, что и видом не видал враждебной статьи и слыхом не слыхал о ней. А кто спросит: "Читали, как вас отделали?" – "Э, вздор! что читать! есть мне время читать такие статьи! Кстати, мой мальчик, ведь "у испанского посланника вчера был, кажется, раут?"" Ну и замять разговор испанскими-то делами".

И дальше, дальше доводит:

"Важности, солидности, великосветской небрежности было бы больше. А то: "Ой, больно!" Сейчас надо и показать, что больно. И вышел водевиль "Отдавленная ножка..." Ну что ж, что больно? До свадьбы заживет".

Ну, вроде бы хватит. Куда там, это только начало. "Учёба" только начинается:

"В ваших же интересах говорю: добру учу; о неопытность! Вы вообще ужасно спешите. Молодая прыть, нам ужасно хочется оправдаться, поскорей, как можно поскорей уверить публику, "что это не я; что это всё от злобы, а я самый блестящий талант" ... Я искренне любовался, глядя на вас, – любовался этой прытью, этим молодым прискоком и вывертом, этими, так сказать, первыми, радостными взвизгами молодого литературного дарования. Я люблю эти первые взвизги, молодой человек! (Кстати, Достоевскому 41 год, Щедрину 37 лет – О.) Вы показались мне в некотором смысле гусаром в русской литературе, молодым, краснощёким корнетом отечественной словесности ... Итак, успокойтесь. Вы промахнулись, вы не сумели скрыть, что вам отдавили ножку. Но кураж! Понравитесь после. Какой солдат не надеется быть фельдмаршалом! Но однако ж (я все-таки не могу забыть этого!), к чему, к чему доходить до такого бешенства, до такого нервного сотрясения, до такой пены у рта! До гофманских-то капель для чего доходить? Вы же ругаетесь, как какой-нибудь сотрудник "Головешки" (сатирический леворадикальный журнал "Искра" – О.), а хуже уж ничего про литературного человека нельзя придумать ... Ведь вся статья ваша – только "головешкина" отрыжка и ничего больше".

Вот и до "отрыжки" дошли. Но это все так... грунтовка. Картина впереди:

"Вижу, вижу вас теперь, как наяву, о молодое, но необстрелянное дарование, – вижу вас именно в тот самый момент, когда вам принесли февральскую книгу "Времени" и сказали вам, что в ней есть статья против вас, под названием "Молодое перо". Вы саркастически улыбнулись и свысока развернули книгу. Всё это представляется мне в воображении как по писанному. Если у вас были в это время гости, или вы были в гостях, вы, прочтя статью, постарались, разумеется, скрепить себя; но нервная дрожь, некоторое подёргивание губ, краска, пятнами выступившая на вашем лице, – всё это ясно свидетельствовало о бесконечной злобе, клокотавшей в жаждущем похвал сердце вашем. Вы даже попробовали улыбнуться и выговорить: "совсем не остро..." Но как-то не вышло, так-то уж очень жалко выговорилось. По крайней мере гости сконфузились и старались на вас не взглядывать, старались заговорить о чём-нибудь другом. И вы все это тут же заметили... Но зато, помните ли, помните ли ту грустную минуту, когда вы пришли домой и, наконец оставшись один, дали волю всему, что сдерживали в груди вашей? Помните ли, как вы разломали стул, разбили вдребезги чайную чашку, стоявшую на вашем столе, и, в ярости колотя что есть силы обоими кулаками в стену, вы клялись с пеной у рта написать (ответную) статью..."

И далее, далее, далее, еще на 10 страницах. Мало-помалу щипки и подножки переходят в форменный допрос. Фёдор Михайлович постепенно превращается в Порфирия Петровича (765):

"Ну-с, а ведь я вас теперь поймаю. Знаете, что я хочу? Я хочу вас изобличить. Я хочу выставить всему свету: кто вы и какой вы именно деятель в отечественной словесности ... Вся-то штука в том, что вы думали, я вас не изобличу".

Достоевскому дали свободу выговориться. И он, паясничая, договорился до гениальности.

Через 10 лет Достоевский по спирали возвращается к старой теме – в соответствии с усложнением своей внутренней жизни. Теперь уже возникает глумление второго порядка и поток разрушительной энергии обращается внутрь.

В "Дневнике писателя" за 1873 год Достоевский помещает фельетон "Полписьма "одного лица"". К этому "полписьму" прилагается якобы примечание редактора, где говорится, в частности, следующее:

"Ни одно из упрекаемых им изданий не возвышалось до такого цинизма в ругательствах. И главное, сам- то он их ругает единственно за цинизм и за дурной тон их полемики".

А вот и само "полписьмо" ("пол" – потому что "первую половину редактор был вынужден отрезать ножницами из-за абсолютной неприличности"):

"Я давно уже стал замечать, что в русской литературе слово "свинья" постоянно имеет некоторый особенный и даже как бы мистический смысл ... Читающий литератор, даже в уединении и про себя, встретившись с словом сим, немедленно вздрагивает и тотчас же начинает задумываться: "Не я ли это? Не про меня ли написано?""

И далее подобный литератор бросается писать фельетон-опровержение. Но, замечает "одно лицо",

"какая детская неумелость в тебе? Обругав соперника, ты заключаешь ... словами: "Вижу вас, господин NN, как вы, прочитав эти строки, бегаете вне себя по комнате, рвёте ваши волосы, кричите на вбежавшую в испуге жену свою, гоните прочь детей и, скрежеща зубами, колотите в стену кулаком от бессильного бешенства...""

Знакомый оборот, не правда ли? И "одно лицо" продолжает:

"Друг мой, простодушный, но исступленный страдалец своего фиктивного, напускного в пользу антрепренёра бешенства, о друг мой, фельетонист! Скажи: прочитав в твоем фельетоне подобные строки будто бы о твоем сопернике, неужели я не догадаюсь, что это ты, ты сам, а не соперник твой, бегаешь по своей комнате, рвёшь свои волосы, бьёшь вбежавшего в испуге лакея... с визгом и скрежетом кидаешься... на стену и отбиваешь в кровь кулаки свои. Ибо кто поверит, что можно послать такие строки сопернику, не отбив в кровь своих собственных кулаков предварительно? Таким образом, сам выдаешь себя".

Следователь превращается в жертву. Из Порфирия Петровича в Родиона Романовича.

И какая сложная схема оправдания. В первом случае Достоевский обвиняет Щедрина. Во втором Достоевский обвиняет "одно лицо", "одно лицо" – "фельетониста", а фельетонист – NN. Причем каждая ступень обвинения оборачиваема и дискредитирует не только самое себя, но и ступень предыдущую. Это уже глумление четвертого порядка, да ещё замкнутое, кольцеобразное, то есть возведенное в энную степень.

Но сама манера глумления совершенно идентична. И через 10 лет Достоевский не может остановиться и договаривается до полного неприличия:

"Представлю тебе, – пишет далее "одно лицо", – аллегорию. Ты вдруг публикуешь в афишке, что на будущей неделе ... в театре ... или в особо устроенном для того помещении будешь показывать себя нагишом и даже в совершенной подробности. Верю, что найдутся любители; такие зрелища особенно привлекают современное общество. Верю, что съедутся и даже во множестве, но для того ли, чтобы уважать тебя? А если так, то в чем же твое торжество? Теперь рассуди, если можешь: не то ли самое изображают твои фельетоны? Не выходишь ли каждую неделю, в такой-то именно день, нагишом и со всеми подробностями перед публикой?"

Аргументация такой, прямо-таки ленинской, силы явно вырывается из-под контроля "одного лица" и обдаёт грязью самого Достоевского.

Тут тема ненависти к печатному слову и к печатному делу, к своей газетной, бумажной судьбе и проклятым гонорарам, тогда как он пророк, Иисус Христос. Тут "шутовство с сюрпризом". Не просто ленинская ненависть к языку и месть языка (уж Достоевский-то, казалось бы, словом должен был владеть вполне), а и ленинская же ненависть к самому себе, к своей проклЯтой и прОклятой жизни. Если и не в мире вообще, то в миру.


<-- НАЗАД ПО ТЕКСТУ ВПЕРЁД -->

К ОГЛАВЛЕНИЮ РАЗДЕЛА